Тетя Надя умирает последней...


Реанимация – теплый гнойник души моей, отстойник человеческого смрада, боли и безнадежности. Здесь всегда чуть душновато и чуть воняет. Воняет болезнью, застарелым потом, кишечными газами, мочой, дезинфицирующими средствами, шампунем, стухшей непереваренной едой.
Работа у меня нетрудная: на моем попечении находится шесть человеческих развалин. Их нужно умыть, обработать антисептиком, вставить катетер или надеть памперс, присыпать складочки тальком, поменять белье, покормить – чаще через зонд, реже – с ложечки, но тогда уж и поулыбаться, и посюсюкать, и повернуть на бочок, и почесать под лопаткой.
На первой койке, под гордой фамилией Королева, лежит сухонькая старушка. Она тихо гниет где-то там, внутри. На ее животе плотная живая звезда из родинок и бородавок – им тесно, они громоздятся друг на друге, и, когда ее живот вздымается, они начинают шевелиться и ползут мне на руки.
Величественно подплывает Несравненная Анна и смаху шлепает старухе укол. Она значительно смотрит на меня и, четко выделяя каждое слово, цедит:
– Помой ее получше, от нее же п а х н е т.
Я молчу. Во мне пустота и бессилие. Старуха протяжно и тихо кричит.
– Женщина! Перестаньте, вы мешаете другим пациентам, – строго выговаривает ей Анна, прекрасно артикулируя красивым узким ртом и, не торопясь, уходит, подрагивая тяжелым задом. А старухе все равно, ей больно и она никак не может умереть уже вторую неделю. Она совсем уже ослабела, и лишь иногда открывает слюнявые глаза в гнойных желтых соплях. Мне ее не жалко. Это – умение быть посторонней.
Меня пожирает мое одиночество. Наш доктор говорит, что каждая увиденная смерть переживается человеком как своя собственная. Забавно – получается, я умираю каждый третий день. Так, готово. Переходим к Юре. Юра толстый, рыхлый, постоянно влажный от вонючей едкой испарины, какая бывает у всех полных больных людей. Когда-то давным-давно (две недели тому назад) он был шофером. Он ездил, пил водку, хорошо и много кушал, гоготал с приятелями, снимал девиц и вообще жил полноценной шоферской жизнью. А теперь он лежит у нас, почти полностью парализованный. Неподвижный, грузный, он может только открывать и закрывать глаза и немножко шевелить губами. Я сочувствую ему. Крах его жизненных ценностей несомненен. Он будет умирать долго, тяжело, от пролежней и голода. Его брюшко и так уже опало, превратившись в сморщенную тряпочку. Он будет умирать в полном сознании, но ничего и никому не сможет сказать. Заметив меня, Юра начинает усиленно моргать.
– Ты хочешь пить?
Он закрывает глаза. Это значит – да. Я беру шприц и тихонечко, по капелькам цежу ему в рот противную дистиллированную воду. Пересохшие губы слабо сжимаются и разжимаются. Он, наверное, рад, когда я работаю. Девчонки-сменщицы к нему вообще не подходят. Быть может, он хочет пить уже вторые сутки. Представляю, как это жутко – ты хочешь обыкновенной воды, во рту все пересохло, губы трескаются, слышно, как каплет из крана, медсестра проходит мимо со стаканчиком чая, а ты не можешь даже подать знак. И так час, второй, третий, сутки, а вода все капает и капает из крана...
– Что ты возишся, как квелая муха? – отчетливо шипит Бесподобная Анна. – Обход через двадцать минут, Касимова сырая, Малахов не обработан. Безответственность – твое второе имя.
Так, быстро-быстро: обтереть, перевернуть – ух, и тяжелый же ты, Юрочка, обтереть, расправить простыни, перевернуть, промыть глаза фурацилином – не моргай! Промыть рот фурацилином – не хрипи, так положено. Все, готово, следующий.
Касимова, ты почему сырая опять? Ты почему судно не попросила? Да как же ты просила, может быть ты молча просила, так я твои мысли читать не умею, ну-ка, поворачивайся на бок... Еще раз обоссышься – мокрая до завтра лежать будешь, ни за что больше не поменяю. Ты же хуже двухлетнего ребенка! Ну-ка, открывай рот, открывай, я тебе говорю. Не пей фурацилин, отравишся. Перестань плевать в меня. Нет, к тебе никто не приходил. Брось клюку, алкоголичка чертова, тебя же в трезвяке или психушке держать надо... Клюка со свистом рассекает воздух, но я уже отскочила. Касимова грозит мне клюкой и пытается доплюнуть.
– Ты как с Касимовой разговариваешь, она, между прочим всю войну прошла, что-бы ты здесь работать могла! – Праведная Анна материализуется рядом, и жирный плевок боевой старушки начинает расползаться по ее халату.
Я закрываю глаза от смеха и быстро ухожу к Малахову. Малахов совсем молодой, Ему лет двадцать. Желая свести счеты с жизнью из-за несчастной любви, он хлебнул уксусной эссенции, и теперь от него пахнет мясом, приготовленным для шашлыков. Лежать ему тяжело, он сидит сгорбившись, и из его рта постоянно течет тягучая желтоватая слюна. Ну что ж, это тоже способ избавиться от душевных страданий: в ближайшие два года его ждет очень разнообразная и насыщенная событиями жизнь, венцом которой станет вшивание куска толстой кишки на место пищевода. Я пытаюсь вытереть ему рот, Малахов вяло отмахивается.
Следующая – Целищева Маргарита Николаевна (я зову ее Булгаковской Маргаритой) – мужественная слоноподобная женщина с высоким давлением, сахарным диабетом и псориазом. Вся она как мхом покрыта чешуйками отшелушивающейся кожи. Когда она шевелится, чешуя сыплется с нее, как снег: вся простыня, подушка и даже ее тапочки слегка запорошены. Серо-желтые корки отошли от головы и висят на волосах, как гирлянды. Когда она поступила, все сестры, не сговариваясь, надели перчатки. "Это заразно?" – спросила тогда я.
"Нет, – ответили они. – Это противно". Булгаковская Маргарита смотрит на меня печальными заплывшими глазками и тяжело вздыхает. Она знает, что ее брезгуют, и поэтому я перчаток никогда не надеваю, хотя тоже противно до жути.
Маргарита Николаевна привстает, и вокруг нее поднимается облако перхоти.
Я невольно задерживаю дыхание, представляя, как эта перхоть попадает мне в нос и рот, как я сглатываю ее... С трудом подавив рвотный рефлекс, улыбаюсь и начинаю очищать ей яблоко. Яблоки крупные и явно дорогие. Их принес ее муж. Кое в чем Булгаковской Маргарите можно позавидовать. С мужем ей повезло. Он приходит каждый день и приносит ей большие-большие и дорогие-дорогие передачи. В реанимацию его не пускают, но я отдергиваю занавеску на окошке и он долго стоит и смотрит на нее. Я представляю, как она варит ему суп и перхоть падает в кастрюлю... Тошнота подкатывает к горлу и, извинившись улыбкой, я убегаю.
Прошел обход, уношу анализы в лабораторию, уношу биксы, Касимова опять плавает в моче – меняю, уношу талон к медстатистику, мою пол, Юра обкакался, меняю, разбираю шприцы, Маргарита Николаевна просит почистить апельсин – чищу, Юра описался, меняю, Касимова описалась – пусть так и лежит, приношу результаты анализов, приношу биксы, мою пол в ремзале, Маргарита Николаевна просит судно, Малахов просит судно. Даю. Поворачиваю Юру на бочок."Бу-бух" – Малахов сшиб судно на пол. Мою пол, дезинфицирую судно, меняю Касимову. В палату входят Педантичная Анна с Наташей и, не торопясь, начинают набирать лекарства. Это значит, через полчаса обед. Бегу на кухню, приношу жиденький овсянный супчик, картофельное пюре на воде и несладкий компот. Все уже собрались в сестринской и ждут. Да уж – мы тут не голодаем: сегодня обедает одна Касимова. Мы заключаем с ней торжественное перемирие с клятвенными заверениями, что она со своей стороны, во-первых, обязуется просить судно; во-вторых – перестанет драться клюкой. И я, со своей стороны, обязуюсь рассказывать, кто к ней приходил, и принести много еды. Потом я выпаиваю Юре стакан бульона и возвращаюсь в сестринскую. Обед в самом разгаре, подошел даже зав. Боже! Как мы здесь жрем... Это почти молитва, униженная благодарность неизвестно кому: я жру, я здорова, я не лежу на койке в ремзале. Мы священнодействуем, жадно поглощая, торопливо всасывая в себя безвкусную, больничную жижу, которую отказались бы есть дома.
Затишье. Безыскусная Анна вяжет свитерок, Наташа красит ногти, я читаю СПИД-инфо.
Анна: ...и тогда он появляется с огромным букетом роз и говорит – я без тебя не могу жить...
Наташа: ...этот лак очень ровно ложится, знаешь, сколько он стоит?..
Анна: ...он повел меня в ресторан, безумно дорогой, а детям купил ящик фруктов...
Наташа: ...шесть долларов, я выбирала по каталогу, а платил Саша...
Анна: ...но я все-равно ему отказала... Старпер... Мы договорились встретится в следующую суботу...
Наташа: ...я сразу в него влюбилась – у него такие стильные ботинки и очень, очень крутые друзья...
Я вспоминаю, как вчера мы с Костей забрели в парк. Было поздно и тихо. Шел снег. Мы свалились в сугроб и долго целовались, а снег падал нам на лицо.
Наташа: А у тебя есть мальчик?
Вопрос обращен ко мне. Я смотрю на их лица – в них предвкушение веселья.
– Нет.
– Да-у-вай мы тебя поз-ннакомим! – Наташа красит губы.
– Спасибо, не стоит.
– Да кто на нее посмотрит, – усмехается Прямодушная Анна. – Настоящая женщина должна быть в форме от и до. А она... Оля, осветлись, сделай химию, выщипай брови и всегда подводи глаза.
– Зачем? – удивляюсь я невинно. – Чтобы познакомиться с мужиком, который раз в неделю будет приезжать, кормить меня в ресторане, трахать и сразу отправлять домой?
Раздается возмущенное шипение:
– Да ты в этом ничего не понимаешь!
– Да ты просто завидуешь!
– Чего тут понимать и чему тут завидовать, – вновь удивляюсь я, – зачем обеспеченному мужику мучаться и искать шлюх, платить им деньги, когда можно завести такую дуру – и всегда под рукой, и на подарки немного уходит, и заболеть меньше шансов.
Их глаза стекленеют, зубы вытягиваются, превращаясь в клыки, Гневная Анна бросает вязание, у Наташи на ногтях вместо лака поблескивают капли моей артериальной крови. Я позорно спасаюсь бегством. Да, не стой на пути у высоких чувств. Они не любят меня, и абсолютно правы. И я отвечаю им взаимностью.
Откормили ужином. Вечера у нас обычно спокойные. Начальство уходит домой, остается лишь дежурный врач, сестры, и санитарка, то бишь я. Сестры смотрят телевизор, врач у зава в кабинете играет в "DOOM", я брожу по отделению, вожусь с больными, читаю книгу.
Девочки пожарили картошку, достали спирт. Доктор сходил за бутылочкой Монастырки. Сели ужинать по второму разу. Отрешенно жуя картошку, я на секунду вслушалась в разговор и замерла. Говорил доктор:
"Я не знаю, зачем мы их мучаем, и все эти показатели – смертность в первый день, смертность в третий день... Зачем? Вы замечали, какие у них сосредоточенные, пустые лица – как будто они выполняют важную и тяжелую работу, а мы им мешаем... человеку умереть не так-то просто... Может они рождаются где-то там, а мы их удерживаем тут.
– Да-а, надежда умирает последней… – заявляет Глубокомысленная Анна.
Доктор задумчиво на нее смотрит – она ничего не поняла. Он понуряет голову и кивает головой:
– Да, эта тетка всегда умирает последней.

Я проверила своих подопечных, немного поболтала с Булгаковской Маргаритой, перевернула на бок Юру, обработала пролежни и ушла спать. Сквозь дремоту я слышала как укладываются сестры, как бубухает расправляемый диван, затем все утихло. Внезапно я проснулась. Тихонько выползла из-под одеяла, села, прислушиваясь: тишина... Идти в палату не хотелось. Ну, – уговаривала я себя, – сходи, загляни, и сразу спать. Там же все хорошо – тихо... И все еще поскуливая, похныкивая, я уже захожу в палату с противной дрожью в животе – так всегда бывает, когда мало поспишь. А-а-а, вот что... Старуха умирает...
Она почти такая же, как и днем, но я знаю, что наступил ее конец. Я всегда знаю, когда они умирают. В американских фильмах актеры гибнут красиво и пристойно: тоненькая струйка крови из уголка рта и обездвиженно-статичный поворот головы. Здесь же умирают неприлично долго, с отхождением газов, с расслаблением сфинктеров «пред лицом Непознаваемого». Умирающие так же равнодушны и апатичны, как и медперсонал. Говорят, человеку легче умирать, если кто-то сидит рядом и держит его за руку. Я беру остывающую когтистую лапку старушки и осторожно ее сжимаю.
– Мне не жаль тебя. – говорю я ей – Почему я должна тебя жалеть? Я ведь тоже умру. Позже на день, год, но ведь так же буду лежать и клокотать...
Я медленно наклоняюсь и заглядываю в ее гнойные полураскрытые глаза.
Я внимательно наблюдаю, как она умирает, и неожиданно начинаю чувствовать, как она дышит,– мне даже начинает казаться, что дышу я сама – и все труднее сделать следующий вдох. Я чувствую, как у нее (у меня?) бьется сердце – все реже и реже, я чувствую теплую, уже остывающую кровь, и онемевшие ноги и руки – и как кто-то? Держит? Меня? За руку? И странные хлопающие птицы пролетают рядом с лицом, а я так мерзну, и нет сил сделать следующий вдох. Или не хочется? Или не нужно? Я так устала...
И я (она) проваливаюсь спиной вниз, сквозь подушку, матрац, кровать, пол и втягиваюсь, раскручиваясь как на центрифуге в усасывающую чмокающюю воронку. Провал. Я медленно выпрямляюсь. Засохшая лапка-корочка еще теплая, но старуха уже умерла. На моих губах появляется нежная грозная улыбка: смертоносная богиня Кали сделала мне чудовищный подарок. Я встаю и завороженно оглядываюсь – необходимо проверить качественность презента.
Я выбираю Касимову – ее дух давно мертв, а тело лишь слегка подточено алкоголем. Я мягко беру ее за руку. Она вздыхает, открывает глаза и напарывается на мой взгляд, как на крючок. Я не отпускаю ее и веду до конца... Откинув потяжелевшую, не сопротивляющуюся больше руку, я потягиваюсь, не чувствуя ни страха, ни раскаяния, ни усталости. Я жрица омерзительно-прекрасной богини Кали, моя любовь и милосердие не знают границ. Они так хотят жить, они так боятся умирать...Что я могу поделать? Разве что сойти с ума от жалости и убить их всех.
Раздраженный, злой шепот раздается у меня за спиной:
– Чего ты тут шарахаешься? – это Аня, глупая несчастная Аня, которой кажется, что выглядеть – это важнее, чем быть. Я рада, что она пришла. Настало время избавить ее от сомнений. Я поворачиваюсь медленно-медленно, пытаясь скрыть улыбку, боясь, что она поймет все прежде, чем я успею взять ее за руку и заглянуть в глаза.




© Copyright: Новый Конкурс Фантастики, 2005

Последний раз редактировалось: Neformal (28th Сентябрь 2016, 19:39), всего редактировалось 1 раз(а)